Бунтман без усов сергей

Сергей Бунтман

Я родился в Москве, в роддоме № 8, который построил еще Савва Морозов. Это произошло 30 июня 1956 года, в день постановления ЦК КПСС «О культе личности и его преодолении», что повлекло за собой разнообразные последствия. Моего расстрелянного деда реабилитировали, моего другого деда, бойца 17 дивизии Народного ополчения, перевели из «пропавших без вести» в «павшие смертью храбрых». Потому моя мама могла бы учиться в аспирантуре у медиевиста Сказкина, а мой папа – получить визу загранплавания. Теоретически. Время ушло, и папа продолжал строить московское метро, а мама осталась сидеть со мной дома, в нашей шестнадцатиметровой комнате при сорока соседях. Одна радость, что рядом — чудесный домик Виктора Васнецова, сад ЦДСА, и Аптекарский огород, где я и произрастал. А «культом личности» назвал меня папа, когда мама пыталась баловать.

Потом я отучился во второй французской школе имени Ромена Роллана. «Наш пахан — Ромен Роллан»… Со второго раза поступил в «иняз», и паханом стал уже другой француз – Морис Торез, а однокашниками на разных курсах – Сергей Корзун и Юрий Федутинов. Мы снова встретились на Иновещании, где, плюясь и краснея, дикторствали на французском языке, прикрывая все советские квази-новости ссылками на Брежнева и ТАСС. Параллельно я занимался театром у Бориса Щедрина и Ромаса Викшрайтиса, а потом сам вел театральную студию в школе №875, где преподавал историю мой друг Алексей Венедиктов. Когда настала перестройка, мы с Корзуном стали писать свои материалы. Но к девяностому году я твердо решил плюнуть на радио и полностью уйти в театр, благо Борис Щедрин набирал режиссерский заочный курс. Однако Корзун цинично соблазнил меня участием в идее, которая оформилась как «Эхо Москвы». Посулил радиоспектакли, вот я и клюнул. Спектакль на радио поставил ровно один, а работаю на «Эхе» с самого начала и буду, надеюсь, до самого конца: моего или радио.

Одновременно – увы – урывками переводил и перевожу разную литературу с французского и английского. В основном, поэзию и драму Средних Веков и ХХ века. Курю. Много разных трубок, которые собраны бессистемно, но все при деле. У меня четверо детей: два мальчика и две девочки. Я очень их всех люблю и горжусь ими.

Источник статьи: http://echo.msk.ru/contributors/12/

Интервью

12.04.2012
Редактировать статью

В 1990 году в СССР была учреждена первая негосударственная радиостанция «Эхо Москвы». Одним из основателей качественно нового радио стал выпускник ИнЯза, диктор французской редакции Московского международного радио Сергей Бунтман. Уже много лет он является бессменным ведущим программ «5Х5», «Пассаж», «Не так!», «Парковка», «И музыка, и слово». Сергей Бунтман признается, что стал журналистом «не от хорошей жизни»: «После института я долгое время сидел без работы — отчасти из-за своего происхождения, — признается он. — А потом жизнь свела с ребятами из Гостелерадио, которые предложили мне заняться журналистикой. Я эту идею сначала на смех поднял». О принципах работы «Эха Москвы», о своем професиональном становлении и о феномене Государства Израиль Сергей Бунтман рассказал в интервью Jewish.ru.

— Сергей Александрович, вы работаете на радиостанции «Эхо Москвы» с момента ее основания. С чего все начиналось и как изменилась радиостанция за эти годы?

— Наша задача состояла в том, чтобы сделать современное радио. До революции его в России, в отличие, например, от кинематографа, не было, поэтому радио у нас в стране с самого начала было только советское — со своими очевидными минусами и менее очевидными плюсами. С подачей новостей и комментариев дела обстояли очень плохо. Мы придумали «Эхо Москвы», исходя из опыта французских радиостанций: все мы были франкофонами. Это была французская редакция Гостелерадио, к тому же многие учились вместе в институте — как, например, мы с Сергеем Корзуном. Когда в 1990 году в силу вступил новый Закон о печати, мы смогли воплотить нашу идею в жизнь.

Что изменилось? Можно сказать, все: и техника, и программы. Не изменилось главное: новости были и остаются новостями. Мы придерживаемся обычных журналистских принципов, которые годятся для всего мира, а не только для нашей страны. Сергей Корзун однажды грустно обмолвился, что радиостанция получилась немного не такой, какой он ее задумывал. Тогда я подумал, что это замечательно: это в точных науках хорошо, когда все получается так, как планировалось, а журналистика — это другое. «Эхо Москвы» было и остается свободным радио для свободных людей. Сначала новости, затем — комментарии: этот принцип всегда помогал нам избежать пресловутой «советскости». Нас отличают гибкость, возможность интуитивно и стратегически мыслить. Кроме того, мы умеем зарабатывать деньги, а не получать их. Несмотря на наличие таких серьезных акционеров, как «Газпром» и когда-то Владимир Гусинский, мы никогда ничего не просили. Если говорить о конкуренции, то я считаю, что ее должно быть еще больше! Конкуренция — это перехватывание и воровство идей, и это нормально. Мы все друг у друга что-то «передразниваем», и в этом нет ничего криминального.

— С чего начался ваш путь в журналистику?

— Настоящим журналистом (и то не сразу) я стал только на радиостанции «Эхо Москвы». Надо сказать, что не от хорошей жизни. После института я долгое время сидел без работы — отчасти из-за своего происхождения. По образованию я преподаватель и переводчик французского и английского языков. Так вот, закончив учиться, я примерно полтора года не мог найти себе работу — ну, не нравилась им моя фамилия. Некоторое время я подрабатывал линейным переводчиком у профсоюзных делегаций Ямайки, Мадагаскара. А потом жизнь свела с ребятами из Гостелерадио, которые предложили мне заняться журналистикой. Я эту идею сначала на смех поднял. Хотя я всегда неплохо говорил и с голосом у меня все было в порядке (я долго занимался театром). Тогда меня устроили на радио, где поначалу я работал просто за гонорар, но через какое-то время попал в штат. Это был где-то в 1981 году. Было тяжело: далеко не все помогали, кроме того, там было немало любителей «постучать», спровоцировать, привлечь к стукачеству. Тем не менее я довольно-таки рано научился прикидываться идиотом. Я работал, но страшно мучался: как и многие, придумал себе «черепаший панцирь» — что я, мол, всего лишь голос. В то время полыхал Афганистан, была омерзительная история с корейским «Боингом» — не лучшее, как вы понимаете, время. С началом Перестройки я стал понемногу писать сам — например, в 1985 году сделал интервью с актером Марселем Марешалем. Мое становление как журналиста продолжалось очень долго. Борис Щедрин предлагал мне заняться театром (он набирал свой режиссерсий курс), но Корзун соблазнил меня радиостанцией, пообещав, что я буду делать свои радиоспектакли. В итоге я сделал всего один — зато хороший. Журналистом, тем более политическим, я стал уже на «Эхе Москвы», хотя до сих пор считаю, что журналистика — это не отдельная профессия, а набор правил, который выявляет способности человека.

— Вы подчеркнули, что еврейское происхождение доставило вам немало хлопот.

— Вы знаете, очень долго я был в этом плане наивен, и эта наивность культивировалась моей семьей. Во мне намешано несколько кровей: еврейская, армянская, русская, греческая и сербская. В нашей семье этот вопрос никогда не педалировался. Я родился всего через три года после Дела врачей. Кроме того, в нашей стране никогда не затихала раздутая в конце 40-х годов и пришедшая к своему пику в начале 50-х государственная антисемитская кампания. Мы жили в коммунальной квартире, которую населяли 12 семей — всего 42 человека. Евреи, татары, русские — обычная мещанская квартира. В школе я был совершенно наивным парнем. Моего одноклассника Сеню Фрейдина часто дразнили, более того, не оставался в стороне и я. До тех пор, пока мама не взяла меня за ухо и не высказала все, что она об этом думает. Мой отец никогда не скрывал своего еврейского происхождения. Его дедушка, русский дворянин Александр Великопольский, предлагал ему взять свою фамилию, но папа наотрез отказался. В этом и гордость, и гордыня: да, я — Бунтман! А сколько ребят у нас в школе меняли фамилии! Когда я рассказывал об этом отцу, у него на лице было такое презрение. Это был вопрос чести. В Нагорном Карабахе, откуда родом мой армянский дедушка, меня спрашивали: а почему у меня, мол, фамилия Бунтман? Да потому, что я люблю своего отца, своего деда — и там, кстати, это прекрасно понимают.

— Сергей Александрович, хотелось бы услышать ваше мнение по поводу шумихи вокруг немецкого писателя Гюнтера Грасса, который на минувшей неделе опубликовал в одной из газет антиизраильское стихотворение. Грасса уже обвинили в антисемитизме. Получается, что Израиль — это «священная корова», неприкасаемая для критики? Или в современных реалиях можно приравнять антиизраильскую риторику к антисемитизму?

— Это очень сложный вопрос. У еврейского народа есть своя история и своя трагедия. Советскому, не очень-то еврейски направленному, мальчику было непросто понять, что это за государство такое — Израиль. Позже я понял, что Израиль — это феноменальная страна. То, как оно было создано, не вызывает ничего, кроме восхищения. Не хочу примазываться, но это — героизм, никем не оцененный на протяжении десятилетий. Любой киббуц для меня — героическая история. Там, где росли три палки, теперь тянутся ввысь миллионы деревьев. Разве это не чудо?

Гюнтер Грасс — великий писатель. Но у меня есть ощущение, что в нем, как во многих пожилых людях, живет некий атавизм. Мне, кстати, совершенно не нравится отношение Грасса к католической церкви. Он же ненавидит ее всей душой! В последнее время у него появилась тенденция любой ценой отстраняться от всего, от чего только можно: вот, мол, все немцы просят покаяния, а я не буду. Весь мир умиляется Иоанном Павлом II, а я про него гадость напишу. В своих воспоминаниях он написал о нем страшные вещи — для меня это совершенно неприемлемо. Мне кажется, что в Европе многим очень надоело, что Израиль — это священная корова. Израиль — очень сложное государство с болезненным восприятием собственной обороны. А с чего бы ему быть не болезненным? Будь я гражданином Израиля, я бы, наверное, в отличие от большинства наших репатриантов, которые по приезде становятся правее правого, боролся бы за права. С другой стороны, во мне говорит мое армянское «я». Сейчас все говорят об уничтожении Ирана, а что же тогда в Армении кушать будут? Честно говоря, я вообще не уверен в том, что Израиль собирается его уничтожать. Иран — совершенно потрясающая страна, совсем не такая, какой мы ее себе представляем. Но когда там заправляют такие ребята, как Ахмадинеджад, она становится крайне опасной. Мне кажется, что читать Грасса в переводе — неправильно, но немецкого я, к сожалению, не знаю. Я читал это стихотворение в переводе посла Ирана в России: я его очень уважаю, но как поэта я его не знаю. И говорю это с профессиональной точки зрения — ведь я переводчик поэзии, в том числе, средневековой. Я не очень-то доверяю подобного рода текстам и с большим сомнением отношусь к последнему творению Гюнтера Грасса.

Израильское правительство должно реагировать на такие вещи. Однако порой эта реакция чрезмерна — как, например, на роман Умберто Эко «Пражское кладбище». Это жесткая и страшная история возникновения и написания «Протоколов сионских мудрецов». В первой главе герой говорит: ненавижу евреев — за это, это и это. И все — объявили Умберто Эко антисемитом. Ну вот зачем? В защиту писателя потом вступился итальянский раввинат. Я не думаю, что человек, который скорбит о трагедии еврейского народа, ощущает ее своей собственной, должен на ура принимать любую политику Израиля. Израиль, между прочим, сам так не считает — иначе не было бы Кнессета, депутатов, нормальной политической жизни. В ином случае Израиль был бы какой-то ощетинившейся колонией, а на самом деле это не так. Самое главное, что произошло с Израилем, так это то, что он в ненормальных условиях стал нормальным государством — одним из самых удивительных в мире, со своими плюсами и минусами. Самое сильное мое впечатление от Израиля — это не святыни Иерусалима, а молодежь. Поразительное ощущение! Особенно остро это чувствовалось в те годы, когда у нас в стране царила какая-то удрученная обреченность. Людей, которые ясно представляют свою жизнь, видно сразу. Это именно то, что называют омерзительным словом «энергетика».

Что касается Грасса, то я считаю, что не нужно из-за этого вешаться и рвать на себе волосы. Я вообще не считаю его поступок мужественным — это, скорее, некий художественный акт.

— В эфире радиостанции «Эхо Москвы» уже много лет идет программа «Все так», задача которой — подробно исследовать ту или иную историческую личность. Какого израильского общественного деятеля вы бы предложили в качестве героя этой передачи?

— Да много кого! Я бы обязательно взял Голду Меир, Ариэля Шарона. Кроме того, меня очень интересуют строители цивилизации — например, Элиэзер Бен-Иегуда. Как словесника, меня привлекает история становления современного иврита. Как осваивались земли Израиля технологически, как появился киббуц, как формировался ЦАХАЛ — все это мне очень интересно, и я бы хотел посвятить этим темам отдельные передачи. Еще хотел бы сделать программу о Владимире Жаботинском. Интересно еще и то, как реагировали разные слои еврейского населения на приход нацистов к власти. Как, например, отнеслись к этому еврейские ветераны Первой мировой войны? Или взять того же Бен-Гуриона, о котором у нас уже была передача: как этот городской мальчик сделался крестьянином? Это все безумно увлекательно.

— Вам никогда не хотелось взяться за какой-нибудь телевизионный проект?

— Все что угодно, только не телевидение! Это же совершенно отдельная профессия. Среди моих друзей очень много настоящих мастеров телевидения. Они это умеют, а я, к сожалению, нет. Надо заниматься тем, что у тебя получается, и дело тут далеко не в дипломе. Как человек становится поэтом? Специально? Конечно, нет. Браться за новое как-то поздновато, успеть бы сделать то, что возможно практически.

Источник статьи: http://jewish.ru/ru/interviews/articles/175412/

Сергей Бунтман: «Я давно предлагал сталинистам объявить себя религиозной организацией»

Почему обсуждение истории вызывает столь острые эмоции у россиян? Как нашу политику испортил большевизм? Что мешает государству оценивать революцию 1917 года? Как власть пытается избежать ошибки своих советских предшественников? Чему нужно учиться у Литвы и Польши? Сергей Бунтман, один из основателей «Эха Москвы», поговорил об этом с журналистами Тайги.инфо на телеканале НТН24.

Сергей Бунтман приехал в Новосибирск, чтобы провести «Дилетантские чтения» о пакте Молотова-Риббентропа и его секретном протоколе, разделившем Европу в 1939 году на зоны влияния СССР и нацистской Германии. Мероприятие прошло в рамках празднования 15-летия Тайги.инфо. После «Чтений» он стал гостем программы «Чё» (это совместный проект телеканала НТН24 и Тайги.инфо), ответив на вопросы Алексея Мазура и Евгения Мездрикова.

Приводим расшифровку беседы.

Мазур: Эти «Дилетантские чтения» прошли не без приключений. Почему обсуждение нашей истории вызывает столь острые эмоции и столь резкое неприятие у части аудитории? Это обычное дело или особенность Новосибирска?

Бунтман: У меня ощущение, что это были очень хорошие «Дилетантские чтения». Там были странные утверждения, которые путались сделать корреспонденты телевидения до начала, когда брали у меня интервью. Но это всё кончилось на утверждении, что Тухачевский — шпион. Когда корреспондент это сказал, я ответил, что если вы мне не скажите автора этой теории, кроме Сталина и Ежова, то я с вами разговаривать не буду. А сами «Чтения», по-моему, были замечательные. И очень хорошие по аудитории. И слава богу, что там были люди, которые хотели высказать свою точку зрения, задать вопросы — с таких даже охранительных позиций по поводу пакта Риббентропа-Молотова. Это хорошо. Всегда находится, что ответить.

Мездриков: На ваш взгляд, почему случилась реакция в целом на этот номер «Дилетанта», и на эту обложку, и на обсуждение этой темы? Ведь началось-то с того, что МИД России заявил, что заключение пакта — это вынужденная мера и вообще внешнеполитический успех СССР…

Бунтман: Триумф.

Мездриков: Да, триумф. То, что магазин «Молодая гвардия» отказался продавать журнал, что [Государственный исторический] музей в Москве отменил «Дилетантские чтения»… С чем всё это связано?

Бунтман: Нет, это было ожидаемо. Мы понимали, что какие-то магазины обязательно откажутся. Не захотят показывать обложку. Хотя коммунисты даже не решили, в чем дело: то ли мы показываем свастику, и это плохо, то ли мы издеваемся над Сталиным с помощью американского карикатуриста 1939 года, то ли Гитлер там не так. Я не знаю, что им не понравилось. Это их личное дело. Единственное, что грустно, — Государственный исторический музей себя как-то странно проявил, и не директор с нами [общался], наш замечательный друг Алексей Левыкин, а какие-то странные были официальные бумаги об этичности или неэтичности самой дискуссии. Это странно было от исторического музея.

Но реакция была ожидаема, потому что зона комфорта сейчас в России находится так, чтобы проводить неуклонно возрастающую линию к победе в Великой Отечественной войне, где всё было в принципе правильно или обусловлено коварство врага. И это комфортная зона для очень многих людей. Поэтому они не хотят слышать никаких документов, даже документально подтвержденных.

Мазур: Это вообще довольно характерный симптом времени, мне кажется, что люди хотят жить не в том мире, которые реален, а в том, который комфортен. И поэтому они отторгают и горячо спорят с тем, что им кажется некомфортным. У меня, тем не менее, вопрос: а удается ли вступить в какую-то содержательную дискуссию с людьми, которые, я не знаю, считают, что секретного протокола не было? Или это бессмысленно?

Бунтман: Для этого и предъявляется секретный протокол. Вы задайте вопросы. Если вы считаете, что это поздняя фальшивка, задайте вопросы и дайте свои аргументы. Пожалуйста. Вот это нормальная дискуссия. Тогда будет показано, что с тисненным гербом уже российский МИД представил подлинник секретного протокола. И есть сведения, что он существовал всегда. Есть записи в журнале от людей, которые это получали в архиве, в ЦК КПСС это получали. Есть экспертиза, что он напечатан на той же машинке в то же время, что и сам договор.

Пожалуйста, любая дискуссия возможна. Можно вступить в дискуссию с человеком, который считает, что Солнце вращается вокруг Земли. Можно — с аргументами в руках. Но когда человек существует в области верований, тогда ему это не нужно. Я давно предлагал сталинистам объявить себя религиозной организацией, тогда бы не было никаких вопросов, и мы бы не оскорбляли чувства верующих. Но если они считают, что их мнение — это историческая правда, тогда необходим предметный разговор. Любой диалог возможен, главное — открыть человека для аргументации его позиции.

Мездриков: Может быть, дело не только в том, что люди хотят жить в том мире, в котором им комфортно, но еще и в том, что общество и власть не хотят делать выводов из исторического опыта. Мы видим, как прошли годовщины революции и Гражданской войны, они прошли практически незаметно. Иначе пришлось бы оценивать и что-то говорить. Пришлось бы делать вывод: а революция принесла голод, войну, разрушения, «военный коммунизм»?

Бунтман: И невероятный всплеск творческой энергии.

Мездриков: Я не говорю, плохо или хорошо, но оценивать.

Бунтман: Так надо анализировать, что это было, а не говорить, за белых ты или за красных.

Мазур: Мне кажется, что главная проблема забвения 100-летия революции состоит даже не в оценке самой революции и того, что произошло позже, а в оценке того, почему она произошла.

Бунтман: Именно.

Мазур: Потому что у нас же общая тенденция такая, что революция — это плохо.

Бунтман: Вот смотрите, да, есть картина мира, картина истории, которая сейчас создалась. Картина такая: все было хорошо, всегда было хорошо. Московское государство — хорошо. Петровская Россия, потом империя — хорошо, отлично. Советский Союз — отлично. Нынешнее правление — чудесно, просто замечательно. А между ними происходили какие-то малоприятные события, о которых лучше не говорить. Революция, перестройка, «оттепель» — об этом не стоит говорить. И каким-то чудесным, непонятным никому образом после плохой штуки, которая называется революцией или перестройкой или реформами, происходило снова какое-то чудесное государство. Как в гимне поется, «славься страна, мы гордимся тобой». Всегда гордимся. А то, чем не гордимся, лучше вообще убрать.

Это попытка исправить ошибку Советской власти, которая держала свою тоталитарность, а потом квазитоталитарность, но при этом заставляла учить биографии революционеров. Восславляли Пугачёва, Разина, декабристов, большевиков. И получалось, что замечательные люди, но, в общем-то, всё, чего они хотели, так и не сбылось. А сейчас пытаются эту ошибку исправить — никаких революционеров.

Мездриков: Более того, они же все бунтовщики. Народовольцы — они же вообще покушались на государственный строй.

Бунтман: А декабристы — вообще проходимцы, и сейчас нам об этом повествуют.

Мазур: Подождите, у нас на всех главных площадях стоит самый [главный] бунтовщик.

Бунтман: Да, и вот теперь я гораздо спокойнее отношусь к обилию оставшихся памятников Ленину, потому что это напоминание. Напоминание, что, сколько веревочка не вейся, всему, наверное, будет конец, если ты будешь эту веревочку тупо вить, а не делать из нее что-то интересное и полезное. Так происходило со всеми застоявшимися периодами истории — каким-нибудь образом это кончится.

Мазур: У нас, кстати, от этого советского подхода к истории — что есть революционеры, которые за народ, сформировалась политическая культура. У нас вообще вся политическая культура — из большевизма. Кто не с нами — тот против нас. А вторая ее часть — это требования к политикам. То есть, все ждут Павку Корчагина, который без всякого компромисса, без личных интересов будет бороться за трудовой народ. Ну или Ланселота, условно говоря. Поэтому, когда видят, что политика не соответствует где-то, хоть чуть-чуть, этому шаблону, всё, не годится.

И еще я вспомнил, что из советской истории у нас есть огромные выпадающие части — вот историю Византии мы не знали. Истории Великого княжества Литовского, которое аlter ego России, собственно говоря, мы тоже не знаем.

Бунтман: Здесь есть несколько вещей. Мы когда-то с Алексеем Алексеевичем Венедиктовым (главный редактор «Эха Москвы» — прим. Тайги.инфо) сидели на даче и придумывали учебник истории. Потому что у нас [в учебниках в СССР и в России] была замечательная совершенно вещь: каждая страна соседняя появлялась минут за пять до того, как у нас с ней будет или война, или что-нибудь похожее. Не было ничего, и вдруг здесь под боком кто-то есть. Немножко истории Чингисхана было, и вдруг монголы везде. Да, этот контекст неизвестен. И потом — советское мышление, большевистское сознание — всё или ничего. Очень вредная вещь — демократический централизм так называемый, когда меньшинство должно подчиняться мнению большинства.

Мы должны были попробовать «демократические качели» — со всеми рисками, которые в этом есть. Должны были попробовать создать рамку и правила игры для нормальных выборов в девяностых годах. В окрестных странах [это получилось], которые все-таки не за пять минут появились до столкновения с нами, которые заново обрели независимость. Очень характерные страны — Литва и Польша. Посмотрите, кто был президентом в Литве: сначала Ландсбергис, интеллигент, националист и патриот, дальше — Бразаускас, который был первым секретарем компартии Литвы, потом они избрали американского литовца Адамкуса. Затем его отставили и избрали, извините, не помню, кто это был (Роландас Паксас — прим. Тайги.инфо), но помню, что достаточно криминализированный человек, литовец из России. Он им сразу не понравился, они его сразу отправили в отставку, вернули Адамкуса. Потом выбрали даму из ЕС [Далю Грибаускайте].

Польша проходит очень непростые вещи — с левыми, правыми, с центристами. Но тем самым она проходит тренировку, именно демократическую тренировку, тренировку социального и политического диалога. А у нас получилось, что эта тренировка была «заасфальтирована». И с помощью системы преемников, системы рокировок мы перешли к другой форме правления.

Источник статьи: http://tayga.info/150491