Готов от души посмеяться, если блудница дергать за бороду циника станет — Multum gaudere paratus Si cynico barbam petulans nonaria vellat.
— Латинские пословицы и поговорки, 2 640 шт.
ПОХОЖИЕ ПОСЛОВИЦЫ
ПОХОЖИЕ ПОСЛОВИЦЫ
От души посмеяться и вволю выспаться — вот два лучших лекарства от любого недуга.
Только внутренне свободный человек может и сам посмеяться над собой, и другим дать над собой посмеяться.
Глупо рвать на себе волосы от горя, как будто горе уменьшится, если ваша голова станет лысой.
Если человек не готов взять на себя некоторый риск за свои взгляды, либо его взгляды никуда не годятся, либо он никуда не годится.
Все зависит от сорта твоего вина. Если оно дешевое, от возраста скиснет. Если благородное, станет только лучше. Отсюда вывод: чем человек делается старше, тем качественнее он обязан становиться.
Талант — как породистый конь, необходимо научиться управлять им, а если дергать повода во все стороны, конь превратится в клячу.
Патриот должен быть всегда готов защищать свою страну от ее правительства.
«Никогда» — то самое слово, которое слушает Бог, когда хочет посмеяться.
Она станет испытанием твоего терпения. А если выдержишь — станет причиной твоего счастья.
Внутри каждого циника сидит разочарованный идеалист.
Источник статьи: http://socratify.net/quotes/latinskie-poslovitsy-i-pogovorki/197800
Аве, Гораций. Глава вторая. Турник
Аве, Гораций. Глава вторая. Турник.
Ах, Коридон, Коридон, какое безумие тебя
охватило!
Вергилий.
Так бы ничего особенного не произошло с нашими с Кирховым отношениями, каждый бы оставался со своим научным кругозором, но произошло событие, перевернувшее, если не всю нашу жизнь, то очень многое в ней. Иные скептики даже не назвали бы случившееся событием, какое событие может длиться три месяца изо дня в день!
Всё началось с того солнечного морозного дня в начале марта, когда профессор Кирхов по своему обыкновению спустился с верхнего этажа экспериментального корпуса ко мне в лабораторию, чтобы пофилософствовать о всякой всячине, короче, отдохнуть немного от своих, даже ему надоевших экспериментов, с заранее известным результатом.
Как выразился Овидий:
«Множество всяческих игр (не все я здесь перечислил)
Время, бесценную вещь, нам помогает убить».
– Да здравствует университет, да здравствуют профессора! – напыщенно проговорил Кирхов своё не раз повторенное приветствие на языке древней и средневековой науки.
Произнося эти избитые слова, он, как всегда, ударял себя в грудь ладонью правой руки. Этот жест Кирхова я растолковывал, как здравицу ему самому.
– Снова Криспин! – с досадой ответил я возгласом из «Сатир» Ювенала.
Кирхов, как всегда, был элегантно одет, в отворотах его модного пиджака и белого, старательно отутюженного халата, застёгнутого на все пуговицы, располагалась пирамидка галстука вызывающей окраски. Я же ходил на работу в сереньком свитере и джинсах, а, надевая рабочий халат, никогда не застёгивал его.
Мой коллега в поведении и разговорах в виде исключения намеренно допускал известную толику развязности, которая, по моему мнению, лишь подтверждала его педантизм и собранность. Вот и теперь он невозмутимо усадил свою грузную коренастую фигуру верхом задом наперёд на стул, положил на его спинку скрещенные руки и вмял в них тронутую сединой коротенькую бородку. В этой, не раз выбранной Кирховым позе для отдыха, он исподлобья глянул на меня и изрёк, устами, «вещающими великое»:
Так вопрошал Диоген Лаэртий, философ кинической школы, ходивший со светильником в солнечный день.
Первое время я видел в этом всегдашнем восклицании в устах профессора не столько упражнение в произнесении латинского афоризма, сколько утверждение в том, что вокруг него нет достойных ему людей. Позже, познав ближе добродушие Кирхова, я понял, что он искал во мне, скорее всего, только собеседника для приятного запланированного времяпровождения. А может быть, это была своеобразная разминка для продолжения его рутинных экспериментов.
На этот раз, сказав «ищу человека», Кирхов помолчал, многозначительно подобрал пухлые губы, выжидая, какое латинское изречение выложу я в ответ.
Надобно сказать, что я в это время был занят, до нельзя запущенным мною делом: набирал на клавиатуре примитивного настольного компьютера, как говорится, «беглым пером» тезисы к Международному симпозиуму по кибернетике (будет ли читать меня памятливое потомство?), и у меня на этот раз не было времени даже на любимые мною диспуты с моим коллегой. Почему я не Юлиан, который, по словам Иона Хиосского, «умел он делать зараз три дела, именно: слушать, говорить и писать».
Не дождавшись на этот раз от меня ответа, Кирхов со своей непонятной для меня тающей улыбкой на губах продолжал нараспев, делая многозначительные паузы между изречениями:
– Быстротечные ускользают годы…
– Наг я на землю пришёл, и нагим же сойду я под землю. Стоит ли стольких трудов это конец мой нагой.
Кирхов, сделал паузу, поднял голову, раздвинул театральным жестом локти, подвинул из стороны в сторону тугой узелок галстука и продолжал с оттенком ранимости в голосе:
– Кажется странным, что гаруспик не смеётся. Итак, продолжаю:
– Жизнь не верна, но смерть как нельзя более достоверна!
Да, опять, как и в прошлый визит ко мне, моего коллегу, обладающего всегдашней уверенностью в себе, потянуло на печальные изречения. Наверняка, вышел какой-то сбой (по-нашему, глюк) даже в его обыденных экспериментах.
– Всё, что видишь, скоро погибнет, и всякий, кто видит, как оно гибнет, скоро и сам погибнет. По смерти и долгожитель, и кто безвременно умер, станут равны. Наша ошибка в том, что мы смотрим на смерть, как на будущее событие. Большая часть смерти уже наступила, то время, что за нами – в её владении…».
– Чьи это слова? – тоном экзаменатора возвысил голос Кирхов и сам себе ответил с торжеством:
Как всегда, Кирхов ждал от меня ответных латинских афоризмов. И они были у меня наготове, только я на этот раз из-за недостатка времени решил попридержать свой язык. Причём, в противовес упадническим афоризмам Кирхова, у меня были более оптимистические слова известного философа по поводу смерти:
«Было время, когда нас не было, и это нас не беспокоило. Почему тогда нас должно беспокоить, что наступит время, когда мы снова перестанем быть? Я не хочу жить сто лет назад, с какой стати я буду жалеть о том, что меня не будет здесь сто лет спустя?»
Да и Эпикур писал:
«Самое страшное из зол – смерть – не имеет к нам никакого отношения, так как, пока мы существуем, смерть ещё отсутствует; когда же она приходит, мы уже не существуем».
Большие клиновидные залысины делали покатый лоб Кирхова довольно интеллектуальным, однако, маленькие глаза моего коллеги утопали в глубоких впадинах под надбровными дугами вымершего неандертальца. Именно эти, массивные надбровные дуги профессора и лысые места его черепа давали мне повод высказывать в горячности этому представителю человеческого рода моё субъективное мнение об его умственных способностях. Он не обижался.
– Лысина не порок, а свидетельство мудрости, – обычно приводил латинскую поговорку невозмутимый флегматик, солидно свесив нижнюю губу на бородку, но однажды, пронизав взглядом мои плебейское облачение и плохо поддающие причёске густые волосы, сорвался, то есть, добавил нечто из отечественного репертуара, запрещённого между нами:
– У иных бывает на голове густо, да в голове пусто.
Я тогда, встряхнув шевелюрой, отпарировал латинским изречением:
– Это по-гречески не читается!
Вот и сейчас, извергнув изрядную кучу грустных афоризмов и не получив подобающего ответного возгласа, он помолчал с минуту и с упорством, с каким он всегда ставил свои заурядные опыты, продолжил «глас вопиющего в пустыне»:
– Смерть приходит быстро, уносит нас безжалостно. Все знают, что смерть неизбежна, но так как она не близка, то никто о ней не думает.
– Смерть настигнет и того, кто от неё бежит, – в качестве весомого аргумента привёл Кирхов слова любимого мною Горация, думая, что этим изречением он обязательно вынудить меня прервать молчание.
– Я тебя не утомил? – наконец, спросил меня Кирхов словами Аристотеля.
«Нет, я не слушал тебя», – хотелось бы мне ответить профессору также словами этого древнегреческого философа.
Мне вспомнилось из давно прочитанного, как стареющие знаменитости, французские писатели Флобер, Золя, Доде вкупе с нашим Иваном Тургеневым, собираясь вечерами у Эдмонда Гонкура, часто беседовали о смерти. Не намеревался ли Кирхов завлечь меня в рассуждения такого рода?
«Много говорит о смерти лишь тот, кто её боится», – писал римский историк Тацит.
3а свою жизнь я убедился, что всего больше и всего незаметней отнимают время разговоры с друзьями. Друзья великие грабители времени. Об этом писал ещё Петрарка.
Гораций прошёлся как-то по поводу общего порока у певцов, которые «в доброй приятельской беседе, сколько ни просят их петь, ни за что не поют; а не просят – пению нет и конца»!
Хорошо, что ещё Кирхов на этот раз не привел множество высказываний по поводу смерти у Сократа, у Сенеки Младшего из его «Нравственных писем», из «Этюдов о природе человека» Мечникова, из философского наследия Льва Толстого.
«Пусть свод небес, распавшись, рухнет», – подумал я словами из «Од» Горация, – прежде чем я поддамся на провокационный вызов Кирхова»
Вот бы, кстати, привести профессору слова, обитающего в бочке Диогена Синопского, который на вопрос Александра Македонского, чего бы хотел Диоген от него, ответил:
– Отойди, не загораживай мне солнца.
Я продолжал демонстративно молчать, показывая своим видом, что не возражал бы, если бы профессор закрыл дверь моего кабинета со стороны коридора.
Кирхов вскинул голову и звучно хлопнул себя по галстуку раскрытой ладонью:
– Согласно римскому праву: кто промолчал, когда мог и должен говорить, тот рассматривается как согласившийся!
– Бороду я вижу, а философа не вижу, – наконец, не выдержал я лексического напора профессора от электроники. – Софокл как-то сказал: «Много говорить и много сказать не есть одно и то же».
Кирхов заулыбался, в серых глазах его, подпёртых крупными скулами, заискрилась «соль остроумия». Он истолковал мои слова как готовность к обычному соревнованию с ним в подборе латинских афоризмов. По-видимому, намеченное им время на посещение моего кабинета ещё не вышло.
Кирхов помолчал и мимолётно скривил губы, наблюдая за порывистым колдовством моих пальцев над клавиатурой компьютера:
– Слова улетают, написанная буква остаётся. Чего нет в документах, того нет на свете.
Меня так и подмывало выложить словоохотливому коллеге парочку ответных изречений:
«Друзья, я потерял день!»
«До каких пор, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?»
Будь эти изречения высказаны, Кирхов, тут же обрадовано оценил бы их словами Вергилия из «Энеиды»: «Без промедления появляется другой золотой». Но на этот раз я только махнул рукой и ответил профессору словами Иисуса Христа, обращенными к искусителю:
– Готов от души посмеяться, если блудница дёргать за бороду циника станет! – прищурился Кирхов и протянул торжественным речитативом:
– Если поэма моя твоей похвалы недостойна, то уваженье к тебе вмени всё же в заслугу.
И профессор, вставая, с затаённой улыбкой на полных губах скептическим взглядом из-под шерстистых бровей окинул, разложенное на монтажных столах моего кабинета в живописном беспорядке сонмище запасных деталей от запоминающих устройств, высокочастотных аналого-цифровых преобразователей и прочих электронных премудростей.
Вдруг куцая бородка профессора взметнулась вверх: над притолокой входной двери он увидел новый для себя объект: прикреплённый к металлическим кронштейнам обрезок трубки из нержавеющей стали. Лучам низкого зимнего солнца как раз в этот момент удалось проникнуть через переплетения верхушечных ветвей лип за окном и заиграть дрожащими пятнами на блестящем металле, а заодно и на лысой части головы Кирхова.
– Какое отношение сей предмет имеет к быкам Ификла, уважаемый прокуратор? – в недоумении поводил он плечами, не отрывая взгляда от трубки-нержавейки.
И добавил едко, «с крупинкой соли», то, что по-гречески не читалось:
– Достопочтенный претор! Хотите подвесить на сиё изделие блок питания?
– Святая простота! Это, изволите знать, всего-навсего примитивная перекладина для физических упражнений, пусть эти слова будут приняты снисходительно, – простодушно отмахнулся я, не обращая внимания на иронический тон моего коллеги.
– Разнообразие доставляет удовольствие. «Камены любят чередование», – писал Вергилий. Да и вообще умные римляне говорили: – «Перемежай иногда серьёзный труд развлечением».
Профессор на этот раз не торопился высказать очередное латинское изречение. Он задумчиво мял рукой посеребряную бородку.
Я оторвался от своего компьютера и шагнул к широкому окну моего кабинета. В начале марта выпало столько снега, что верхушки, тесно посаженных деревьев нашего институтского сада во многих местах сомкнулись в виде снежной арки. Чёрные стволы лип у основания снежной крыши напоминали колонны древнего сказочного замка, поддерживающего в синеватых сумерках тяжёлый свод. С верхних ветвей наиболее высоких лип, возвышающихся над сводом, снег уже сдуло, и тонкие ветви покачивались от свежего ветра.
– Посмотрите, уважаемый патриций, в окно, – повернулся я к профессору. – Видите, как шевелятся ветви лип? Как рада растительность дуновению ветерка! Он способствует укреплению всех её членов: листьев, ветвей, ствола, даже корней. Вергилий недаром утверждал, что всё «обретает силы в движении».
Я отошел от окна и, как говорится, «встал в позу»:
– Вспомните, уважаемый сенатор, слова Яна Коменского о том, что если даже дерево нуждается в частом освежении при помощи ветров, дождей, холодов, иначе оно легко слабеет и вянет, то тем более, человеческому телу необходимы вообще сильные движения, деятельность и серьезные упражнения.
Я сам удивился вдруг обуявшему меня потоку прозаической или, как говорили римляне, «пешьей речи».
– Ах, Коридон, Коридон, какое безумие тебя охватило! – покачал шишковатой головой Кирхов.
Кивнув на самодельный турник, профессор вдруг заволновался и добавил со всей серьёзностью, позабыв про дальнейший подбор афоризмов:
– Нравится заниматься с этим расходным изделием?
Термин «изделие» был в ходу в учреждениях и предприятиях оборонного профиля. Давая моей безделушке над дверью это название, он как бы приравнивал её к нашей дорогостоящей выходной продукции.
– И десять раз повторенное будет нравиться…
– Где достали сиё изделие, ритор Горацио? – инквизиторским тоном перебил меня Кирхов.
Надобно сказать, что Кирхов частенько так называл меня, переиначив моё имя, Георгий, в имя шекспировского героя. Кроме того, этим обращением ко мне он намекал на мою особенную привязанность к древнеримскому поэту Горацию.
На последний вопрос профессора я ответил как можно равнодушнее:
– Для этого у нас существует cloaca maxima!
Этими словами мы называли свалку списанного оборудования и разного приборного хлама, которая громоздилась за вторым лабораторным корпусом в ожидании погрузки металлолома. Надо сказать, что наши кандидаты и доктора технических и физико-математических наук не гнушались частенько посещать эту свалку и находили там для себя много занимательного и даже нужного. Одно из положений Римского гражданского права гласит: ничья вещь становится собственностью, овладевшего ею.
– Сколько раз, уважаемый сенатор, подтягиваетесь на этом изделии? – почтенный учёный не мог оторвать взгляда от сверкающей гладкой перекладины, и в произношении слова: «изделие» не было заметно и следа насмешки.
– Да так, пустяки, какое это имеет значение! – Ну, раз пять.
– В здоровом теле – здоровый дух, – тихо, как бы про себя, проговорил Кирхов, – Если тренироваться постоянно, многого можно добиться! Всё побеждает упорный труд…
Кирхов не прочь был частенько изрекать «общие места». В античной риторике так назывались безошибочные истины – «рассказываю рассказанное». В подаче банальных истин был его давний, неисправимый недостаток. Что порочно с самого начала, то не может быть исправлено течением времени.
«Можешь природу хоть вилами гнать, всё же она возвратится», – писал Гораций.
– Согласно выражению Овидия Публия Назона, капля долбит камень не силой, а частым падением, – медленно изрекал профессор слова любимого им афоризма.
Он по-прежнему не отрывал взгляда от перекладины и думал о чём-то своём.
– Упражнение – мать учения… – как бы про себя повторял Кирхов.
«Что ж, – подумал я, – латинские выражения тоже порядком приедаются. По-своему выражать общеизвестные мысли не всякому дано…
«Всё та же повторяемая капуста убивает несчастных учителей», – утверждал Вергилий.
– Я тоже сделаю себе турник, трибун Горацио! – с необычным для флегматика пафосом воскликнул Кирхов, и выпрямил сутуловатую спину.
Он прижал короткопалую ладонь к груди, как бы проверяя полноту вдоха:
– Держу пари: через полгода, нет, дорогой галл, через три месяца, вызываю вас на соревнование, кто больше выполнит упражнений в подтягивании!
Кирхов иногда называл меня галлом, имея в виду мой относительно высокий рост и неухоженные волосы. Галлами назывались воинственные племена, жившие в Северной Италии. Вооруженные длинными мечами и тяжёлыми щитами вкупе со своим высоким ростом и распущенными волосами, никогда не знавшими стрижки, они внушали римлянам ужас.
На предложение Кирхова о заключении пари я ответил «сардоническим смехом» и непрерывной очередью изречений:
– Берегись его, римлянин!
– Рукоплещите друзья, комедия окончена…
Грузный профессор свёл воедино шерстистые брови:
– Претор не занимается пустяками. По частому смеху можно узнать глупца!
Кирхов толстыми пальцами больно ущипнул бицепс на моей правой руке:
– Причиной изменения формы органа является его функция.
Сказав эту весьма оригинальную фразу в духе древнеримского ритора, он с неестественной для его типа нервной системы прытью захлопнул за собой дверь моего кабинета.
Источник статьи: http://proza.ru/2015/10/04/1869