Ведьма. Панночка померла! Гл1. Ведьма. По Н. Гогол
,И вот оно — чудеснейшее время года
Пришло для бурсаков опять —
Вакансия всё лето и безусловная свобода;
И никаких там аки, буки и никаких там ять .
Иди домой по расцветающей природе,
Вспоминай знакомые места,
Ни о чём не думай — ну разве о харчах и о погоде;
Отдыхай от мучеников, святых, угодников, Христа.
От сумасшедшей дисциплина в семинарии,
От ристалищ, где семинаристы бились,
От приключений на задворках Киева и на базаре
Где за бурсаками, ушлыми, всегда грешки водились.
И даже от большегрудых и дородных молодиц
У, которых было много среди всего прочего,
Вареников в сметане, варёных и сырых яиц
И горелки крепкой для бурсаков к шинкам охочим.
У Киева дороги все забиты
Семинаристами из Киева идущими,
Отнюдь не шепчущими светлые молитвы,
Отнюдь не псАлмы богоугодные орущими.
Чем далее от Киева, тем изреженей толпа
И вот уже к исходу дня,
Мы видим иногда лишь группы то тут, то там
У хуторов, или у казанков сидящих у огня.
А ну-ка выберем, кого ни будь, хотя бы тех!
Случайно и никому чтоб не в обиду
Приблизимся; мы ведь семинаристов знаем всех
По характерам, по склонностям по виду.
Посмотрим, кто здесь? Ба! Да это же философ Брут Фома —
Известный в кабаках и на базарах человек.
Ни одну дородную и пышную хохлушку свёл с ума
И только на харчах истратил этот сердцеед.
А урвав от дел свободную минутку,
Или отдыхая от учёб и от греха,
Любил он лёжа где ни будь курить большую трубку,
А если в пьяном виде, то выплясывал под музЫки тропака.
Богослов Халява — муж был крупный необщительного вида
Напившись, прятался в бурьян и там по долгу спал.
Сказать как есть, а не для того чтоб богословию обидеть:
Он очень ловко, и совершенно, машинально крал.
Его бездонные карманы всегда были набиты
И что в них было Халява представления не имел:
Вобла, кренделя, пирог, шмат сала, пряник ситный —
Он просто доставал оттуда , что в руку попадёт и ел.
Фома частенько тоже из его карманов доставал,
Но только если, чем то вкусным соблазнялся,
А Халява этого, казалось бы не замечал,
Может быть и замечал, но совсем не обижался.
Ритор же Тиберий Горобец характера ещё не нагулял:
Он ещё и права не имел усы носить, горелку пить —
Он вообще, почти что не имел каких то прав
И только оселедец он уже имел право носить.
День уж к вечеру идёт, семинаристы исхарчились:
Даже у Халявы, его бездонные карманы опустели
Надо у кого то, попросить на милость,
Надо и ночлег искать и подумать о какой ни будь постели.
«А что Халява! Что то в брюхе муторно.
Не пора ли нам свернуть с большой дороги,
Да подсесть к кому ни будь на дроги
Или на своих двоих притопать к хутору.»
«Да пора Фома! Наверно в самый раз —
Я уже давно кошусь по сторонам, но проку мало
Я бы с удовольствием большим, как раз сейчас
Выпил бы горелки жбан да загрыз цибулей с салом.»
И бурсаки пошли просёлчной дорогой,
Которая вела наверняка к какому то жилью,
Надеясь, что их догонят и довезут до места дроги,
Мечтая что их накормят до отвала и конечно же нальют…
Шли босыми, обувку на плечах навесили,
Курили люльки, рассказывали друг другу небылицы;
Им пока что было хорошо, им пока что было весело
Довольно умиротворёнными в полуулыбке были у них лица.
Но бричка не догнала и жильё не появилось,
И день горячий угасал и в животе урчало,
И солнышко уже по горизонту покатилсь;
Не было ни села, ни хутора и всё вокруг молчало.
Коровы не мычали, не слышался собачий лай
И голос человека из далека не доносился;
«Что за бес Брут? Я ничего не понимаю» —
Сказал Халява-богослов и почти перекрестился.
«Или мне своим глазам не верить.
Я же жита две полосы сейчас только видАл».
И лишь безучастный к происходящему Тиберий,
Шёл и палкою цветущие головки с бодяков сбивал.
Да и в самом деле — беспокоиться Тиберию резону нету:
Какие то там хаты ,сёла, хутора,
С ним идут ведь два таких больших авторитета —
Сам богослов Халява и сам философ Брут Фома
Но не долго небеса закатные блистали,
Не стало видно бурьянов да и самой дороги,
А вскоре бурсаки и направленье потеряли,
Натыкались на кусты и о кротовины сбивали ноги.
Тиберий и Фома обули сапоги,
А богослов Халява об этом даже не подумал:
Ибо шипы ломались, а ухнали и гвозди гнулись от его ноги,
А гадюка зубы поломала бы, если б укусить его удумала.
«Вот тебе и бричка вот тебе и дроги» —
Сказал Халява о пятку люльку выбивая:
«Тебе Фома не кажется, что сбились мы с дороги?»
«Мне кажется Халява, что мы и направленье потеряли».
«Кто там ползает. Чёрт, наверно, или зверь?»
«Да-да ползёт там, Кто то в бурьяне ей богу»
«Да это я!» — из бурьяна ответил им Тиберий,
«Тут ползаю, пытаюсь отыскать дорогу».
«Не видно ничего хоть не открывай глаза»
«И тишина такая что и в кошмАре не приснится»
«Наверно туча наползла на небо и готовится гроза»,
«Гроза? А где же тогда гром или далёкие зарницы?»
«Так что же делать нам тогда браты?
Ночевать тут в поле под открытым небом?»
«Так нет же ни снопа, ни хотя бы маленькой копны?»
«И ни куска, хотя бы чёрствого и зацветшего, хотя бы хлеба».
И рассуждая так, бурсакИ брели, куда попало, как не зрячие,
Натыкались, то и дело, то на куст то на пенёк,
Как где то впереди им померещился вдруг лай собачий
И маячнул, как будто тусклый огонёк .
Они пошли быстрее и тогда,
Продираясь по бурьянАм вперёд,
В том месте, которое крестьяне называют «зга»
Они увидели далёкий огонёк.
А вокруг тем временем светлее стало
И босой Халява впереди всех путь торИл,
И про себя: горелка, пышки, сало;
Но получалось в слух и громко говорил.
Риторика и философия от богословии не отставала,
А то порою выносилась и вперёд,
Пока вдруг вместе не упёрлись лбами
В большие створки закрытых изнутри ворот.
У ворот Халява начал сапоги на ноги обувать:
«Зачем это ты обул?» — спросил у богослова Брут
«А затем, телок, что в сапогах теплее спать
И никакие чумаки с ног моих сапог не украдУт»
Открылось небо при полной зачарованной луне
И звёзды в небе густо засияли,
И было видно через щели в воротах, что во дворе
И впрямь возы чумацкие стояли.
Засияла ночь — и всё в ночи живёт и дышит,
Ночные птицы отозвались, и закричали сюркуны,
И летучие повсюду залетали мыши,
И тени появились от луны.
Учёные мужи в три кулака в ворота застучали —
Открывай хозяин ворота, пускай нас на постой —
И долго им из хат, что были во дворе не отвечали,
Пока старуха голосом разбитым не спросила: «Что там за разбой?»
«Мы люди смирные, даже божие» — сказал Халява-богослов
«И нужно нам заночевать, да чуть пополнить брюхо»
«Ишь чего ты захотел — у меня и места нет, и пуст без крохи стол,
И печь с утра не топлена» — ответила старуха.
Но после в голосе у ней как будто, что то изменилось:
«Ладно, я пущу вас, но только наперёд скажу,
Что я вас порознь на ночёвку положу —
А то, как бы воровства не получилось».
Старуха их вела между возов при лунном свете,
Был поздний пред полночный час,
Как Фома случайно вдруг заметил,
что у Халявы из кармана высунул хвоста карась.
Философ вынул карася, как своего —
Это дело для него было вполне привычно.
Халява, как всегда и не заметил ничего,
И уже толкал в карман ещё, какую то добычу.
Фоме в сарае выпал для ночлега клок соломы,
Передразнив корову, пнув ногою в рыло порося,
Фома решил, что надо подкрепиться перед сном
И в секунд умял большого карася.
И только он в солому втиснул своё тело,
Как скрип двери дошёл до его слуха:
Он пригляделся, а в лунном свете тенью серой,
Расставив руки, приближается к нему старуха.
«Ты что бабуся, принесла мне кусок сала,
Проявила к бедному семинаристу жалость,»
Но старуха на него смотрела и молчала,
И медленно, расставив руки приближалась.
«Э бабка! Да не уж-то оскоромиться ты захотела?
Нет я не могу — у нас у семинаристов нынче пост…»
Старуха неподвижными глазами на Фому глядела
И при луне горбатился её большой корявый нос.
И страх стал наполнять Фому неодолимый,
Фома и так и так пытался от убежать,
Но старуха, расставляя руки, вырастала перед ним,
И всегда ей удавалось Фоме дорогу преграждать.
Фома почувствовал, его суставы коченеют;
Между руками и ногами он не чует разницы,
Старуха подошла к нему и прыгнула к нему на шею,
И грязным дыркачом ударила Фому по заднице.
И странно; он подпрыгнул резво словно мерин
И побежал всё ускоряясь, прочь из хутора
Ему вдруг стало, как-то необъяснимо муторно:
«Мне это кажется или я сплю наверно?»
Вот он вбежал в лощину, лился лунный свет с небес
Старуха дыркачом махала — Фома бежал быстрее
Справа как будто бы внизу тянулся чёрный лес,
И словно бы озёра под луной блестят левее.
«Да она ведьма» — подумал, как бы он или не он,
Испытывая чувства необычные, слоистые как дым,
Однако, понимал каким то затуманенным чужим умом,
Что ведьма не отпустит от себя его живым.
А по озеру бежали четыре, скрестно, лунные дорожки,
В прозрачных водах рыб русалки серебристые паслИ,
В лесу, казалось выли волки, гавкали собаки, дрались кошки;
А в небе птицы и крылатые вампиры с ними наравне неслись.
Русалки в плёсах песни пели и водили хороводы
С ними словно хлопцы с девками игрались водяные
Какими красками сияли водоросли камыши и воды.
И пространства золотисто красные и светло голубые
Русалки брызгались хвостами на луну
И брызги в лунных радугах переливались,
И казалось, что земля под ними выгибалась —
Всё было, как бы и на деле, и непостижимо философскому уму.
Фома вспотел, почувствовал, что он теряет силы;
Замедлить бег свой он не мог, как не пытался
И на него дохнуло, словно из воздушной ямы сыростью могилы,
И этой сырости он больше , ведьмы испугался.
Своим седалищем намозолила Фоме старуха шею,
Мослами ног натыкала она Фоме бока,
Фома почуял, что его члены холодеют
Но сердце бьётся и душа сопротивляется пока!
И стал Фома с натугой вспоминать молитвы,
Заговоры против нечисти любой
С ,которыми святые всех времён вели с нечистой битвы
И выигрывали сражения, но не войну само собой…
Фома почувствовал, старуха ослабела рукой пошевелил;
И намолитвив сил он вырвал у неё из рук дыркач,
А потом и ведьму на луг зелёный приземлил,
И сам вскочил старухе на загривок, как циркач.
И поскакал на ней верхом по над рекой,
А когда кони из ночного такое диво увидали,
Брыкались, рвали путы, выдавали вслед им и-го-го
И от души весёлым конским смехом ржали.
Но загривок у старухи был костлявым,
Натолок он задницу Фоме — куда ни ткни — болит
И Фома, схватив с дороги сук корявый,
Принялся сукОм старуху без разбору бить.
Он ведьму бил осатанело, выговаривая молитвы вслух.
«Поскупилась раскошелиться вчера на чарочку…»,
А когда небо на востоке посветлело и где то прокричал петух —
«Ой больше не могу!» — сказала ведьма и превратилась в панночку…
Фома отбросил палку и в беспамятстве, и в страхе побежал
Испуганным конём свободу от узды обрящим
Туда, где киевские в небе золотились купола
В золотых лучах на солнце восходящем.
Источник статьи: http://stihi.ru/2010/03/30/3417
Тиберий горобец не мог носить усы что он носил
Арабов Ю. Н. Кинематограф и теория восприятия
Чем больше пишется книг о кино, тем более сам предмет погружается в дымку, теряет реальные очертания, покрывается тиной слов и приобретает самые фантастические формы и значения. Да и могут ли быть так называемые «реальные очертания» у иллюзии, которая в ушедшем столетии стала претендовать чуть ли не на роль новой церкви, законодателя мод и вкусов, подменяя собой «живую жизнь» и указывая жизни, как ей следует себя вести? Если в будущем какой-нибудь ребенок спросит о Христе: «А в какой картине он снимался?» или «В каком сериале участвовал?», то я не очень удивлюсь.
Настоящая работа — попытка разобраться в феномене кинематографа с точки зрения теории восприятия, то есть с помощью психологии, которая в XX веке сделала гигантские успехи. Уверен, что с помощью этой науки феномен кинематографа и его магического воздействия может быть раскрыт и частично объяснен. А подобные объяснения, какими бы ограниченными они ни были, могут быть полезны не только самим создателям фильмов, но и учащимся, собирающимся посвятить свою жизнь «большому кино».
В фильме «Томми» английского постмодерниста Кена Рассела есть эпизод в церкви, где священник причащает прихожан перед иконой Мерилин Монро. Кощунство? Похоже, но подобное кощунство является идеальной метафорой той странной роли, которую играет целлулоидный мир в нашем сознании. Да и как с точки зрения логики объяснить сам феномен Мерилин Монро? Бог с ним, когда поклоняются человеку, который кое-что умел и кое-что знал, например, Пушкину, хотя и это худо. Но совсем уж странно, когда подобным образом относятся к какой-то крашеной блондинке, которая ни одной хорошей роли не сыграла, ни одной удачной песни не спела, а что касается тела и пропорций, так у любой дивы из мьюзик-холла мы найдем то же самое и не слишком удивимся. Что объясняют многочисленные биографии Мерилин, что мы из них узнаем? То, что раньше она была Нормой Джин и позировала для «Плейбоя», что крутила амуры с обоими братьями Кеннеди, что стала своего рода символом.
Но здесь лучше прерваться. Феномен популярности кино не объяснить с точки зрения его философской и эстетической значимости, его художественных качеств. Тут мы имеем дело с нашим сознанием, с некими психологическими механизмами, которые реагируют особым образом на прямоугольник, горящий в темном зале.
Я не знаю, занимался ли кто-либо всерьез теорией восприятия экранного зрелища. Конечно, сразу на ум приходит фамилия Эйзенштейна, еще две-три, на которые я время от времени буду ссылаться. Мне неизвестно также, существует ли в науке вообще целостная теория человеческого восприятия. Дело осложняется еще и тем, что я, увы, не психолог, а лишь дилетант, которого интересуют вопросы психологии. К тому же я еще и сценарист, так что смотреть на кинематограф буду «драматургическими» глазами. Сведения для этой книги я добывал из различных научных источников, выборочно и разрозненно. Поэтому многие выводы, к которым я пришел, не следует рассматривать как истину в последней инстанции. Это постановка проблемы, а не некое тотальное руководство к действию. Эстетика меня, в общем-то, не интересует, и я не собираюсь доказывать, что Бергман лучше Сэма Вуда. Они меня занимают в равной степени. Точнее, мне интересны физиология и психология, которые, по моему разумению, объясняют в кино нечто существенное, чего не могут объяснить различные философские и эстетические спекуляции.
Глава I. Постановка проблемы
Начну я свои размышления с одной кинематографической легенды, с якобы документальной истории, которая произошла больше десяти лет назад в далеких от нас географических широтах. Я при этом не присутствовал и ручаться за детали не могу. Но сама история кажется мне чрезвычайно знаменательной и любопытной.
В 1987 году американский режиссер Эдриан Лайн снял картину «Роковое влечение», ставшую одним из лидеров американского и европейского прокатов. Содержание ее сводилось к следующему: адвокат Дэн Галагер (Майкл Дуглас) в отсутствие своей супруги (она уехала на несколько дней к родителям) переспал со случайно встретившейся ему Элекс Форрест (Глен Клоус). Никаких серьезных намерений в отношении любовницы у адвоката не было. Но Элекс восприняла эту кратковременную связь по-другому. Она начала преследовать Дэна Галагера, угрожать ему оглаской, резать собственные вены на его глазах, требуя, чтобы он «о ней заботился». В итоге адвокат оказался в чрезвычайной психологической зависимости от истеричной любовницы. Сложность его ситуации состояла в чувстве вины перед случайной женщиной, которую он «использовал». Причем ее сила питалась ложью самого адвоката своей семье, сокрытием истинного положения дел. В результате преследования Элекс семья адвоката была разрушена, сам Галагер ушел из дома, а его супруга угодила в автомобильную катастрофу и попала в больницу.
И здесь Лайн придумал и снял совершенно нетрадиционный для американского жанрового кино финал: Дэн признается своей жене в совершенном грехе и разрывает этим признанием карусель лжи. Сказанное жене, открытая ей правда, отнимает силы у Элекс, которая строила свое преследование именно на шантаже, пользуясь ложью адвоката. Теперь ему скрывать нечего, следовательно, нечем ему и угрожать. Не выдержав эмоционального напряжения, Элекс кончает с собой.
Лайн на самом деле снял картину о силе лжи, которая является источником и вдохновителем преступления, — то, что задолго до него в кинематографе делал великий Альфред Хичкок.
Картина Лайна в черновом монтаже была показана специально подобранной аудитории — по ее реакции прокатчики должны были судить, насколько успешным у зрителя будет новоиспеченный фильм. Зритель оказался разочарованным, и именно финалом. Приняв адвоката за «хорошего парня», а преследовавшую его Элекс за «злую силу», сидящие в зале потребовали одного — их активного столкновения и торжества «гуд гая» над злом при помощи оружия.
Сопротивляться требованиям зрителя у Лайна сил не хватило. И он переснял финал, сделав то, что от него требовали. Чтобы окончательно удовлетворить страждущих по кровавому зрелищу, он поместил жену адвоката в хичкоковскую ванную (см. фильм «Психо»), напустил на нее сумасшедшую Элекс с ножом в руках. Хорошо, что подоспевший вовремя адвокат засунул любовницу в наполненную ванну, и она на крупном плане, словно Офелия, начала пускать пузыри. Но девица оказалась крепкой. Даже захлебнувшись, она выскочила из воды и снова набросилась на несчастную супругу, только что вышедшую из больницы. И той ничего не оставалось делать, как всадить в фурию несколько пуль в упор.
Фильм имел бешеный успех. Критики окрестили Лайна отцом нового жанра «семейного триллера». Однако сравнивая оба варианта композиции, мы все-таки обнаружим, с точки зрения «чистого искусства», явную вторичность окончательного финала. Если мы снимаем историю о силе лжи, то правда (признание адвоката) и последующее самоубийство Элекс — идеальное воплощение этого сюжета. А зритель все-таки предпочел привычную фабулу фабуле непривычной. (Под фабулой мы будем понимать состав событий или «что» в художественном произведении. Под сюжетом — «зачем», помня известную чеховскую формулу: «Сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать вообще».) Люди в зале почему-то не поверили первоначальной авторской версии.
Потенциал ее внушаемости оказался недостаточным, чтобы признать фильм «хорошим». Отвернувшись от нового, зритель предпочел испытанное старое. Почему?
Мы не будем прибегать к известным аргументам типа «публика — дура», а «зритель — осел», лучше привлечем к себе в союзники один из разделов современной психологии, а именно суггестологию. Суггестология — наука о мысленном внушении на расстоянии без погружения внушаемого в гипнотический сон. Термины ее применяются биофизиками в исследовании некоторых парапсихологических явлений, в частности, в исследовании механизмов, к которым прибегают целители вроде Чумака, Кашпировского, Игнатенко из Киева и т. д. Основатель суггестологии — болгарский профессор Лозанов. Причины внушаемости на расстоянии делятся в суггестологии на две группы: к первой относятся физические свойства биополя, которое распространяет целитель; ко второй — психологические приемы, которыми целитель пользуется. Российский профессор Рожнов считает, что ключевым в феномене Кашпировского является предварительный личный контакт с больным.
Источник статьи: http://www.litmir.me/br/?b=556517&p=20